Когда пожарные потушили огонь, все говорили только об ОДНОМ:
— Как мог такой маленький ребенок разбить окно и сломать решетку вешалкой?
— Как ему удалось запихнуть младенца в рюкзак?
— Как ему удалось пройти по карнизу с таким грузом и спуститься по дереву?
— Как им удалось спастись?
Старый начальник пожарной команды, мудрый и уважаемый человек, ответил им:
— Панчито был один… некому было ему сказать, что он не сможет.

Анне Марии Бово

В одном заколдованном королевстве, где не ступала нога человека, а может быть, ровно наоборот, где люди становятся путешественниками, не замечая того…
В сказочном королевстве, где нереальное становится реальным…
Был…
прекрасный пруд.
Или, скорее, лагуна с кристально чистой водой, в которой плавали рыбки всевозможных расцветок и переливались все оттенки зеленого цвета…
Грусть и ярость подошли к этому сказочному водоему, чтобы вместе искупаться.
Обе сняли одежду и, нагие, вошли в воду.
Ярость, как обычно, спешила (что с ней всегда бывает), быстро искупалась и еще быстрее вышла из воды…
Но ярость слепа или, по крайней мере, видит происходящее неотчетливо. Поэтому она в спешке надела платье, которое было ближе…
А платье оказалось не ее, а грусти…
И, облаченная в наряд грусти, ярость ушла.
Спокойно, безмятежно, как и всегда, грусть закончила купаться и безо всякой спешки — или, если сказать точнее, не давая себе отчета в том, что время проходит, — медленно и лениво вышла из пруда.
На берегу она обнаружила, что ее одежды нет.
А как всем известно, больше всего грусть не любит оставаться обнаженной. Поэтому она надела то платье, что нашла у пруда: платье ярости.
Говорят, что с тех пор часто можно увидеть ярость — слепую, жестокую, сердитую и ужасную. Но если внимательно приглядеться к ней, то можно заметить, что ярость, которую мы видим, — всего лишь маска и под платьем ярости прячется грусть.

Вряд ли я стал бы развешивать цитаты, даже если бы мне дали испортить библиотечную стену. Думаю, я просто напомнил бы людям о том, как важны истории, ради которых пишутся книги. Я написал бы четыре слова, которые хочет услышать любой рассказчик. Слова, которые подтверждают — да, история интересная, и ее будут читать:

    «…А что было потом?»

Вот география моей действительности: у меня никогда не было и в мыслях, что люди — хорошие, что человек способен измениться, или что мир можно сделать лучше, если получать удовольствие от чувств, взглядов и жестов, от любви и доброты другого человека. Не было ничего положительного, термин «великодушие» ничего не значил, был своего рода избитым анекдотом. Секс — это математика. Индивидуальность больше не имеет значения. Что такое ум? Чёткие доводы. Страсть бессмысленна. Мысль не панацея. Правосудие мертво. Страх, взаимные обвинения, симпатии, вина, тщетность, неудача, скорбь — чувства, которых на самом деле не испытываешь. Переживания бессмысленны, мир стал бесчувственным. Единственное постоянство — зло. Бог умер. Любви нельзя доверять.
- Bret Easton Ellis «American Psycho»

Мне кажется, сейчас весь мир не понимает, куда он идёт. Россия похожа на лабораторию Бога, в которой он ставит над нами эксперимент. Он делал это в 1917 году, он продолжает ставить эти эксперименты и сегодня. В нашей стране происходит то же самое, что и в других странах, но доведённое до абсурда. Когда в стеклянной кастрюльке кипит вода, пузырьки в ней кажутся такими огромными — даже жутко становится. Наверное, бывали на Земле времена и похуже. Другое дело, что тогда существовали чёткие представления о добре и зле. И в этом противостоянии добра злу можно было найти хоть какое-то утешение. Сейчас же всё это размазано, размыто. И мы часто не понимаем, что такое добро и что такое зло.
Россия, корчась в общих противоречиях, никак не осознает, к чему она идёт. С одной стороны, ей хочется сохранить свои особенности, с другой — ей хочется быть, как все. С третьей стороны, очень много соблазнов вокруг… Это тяжёлый период. Но, знаете, мир всегда развивается по синусоиде. И сейчас мы находимся в какой-то глубокой общемировой впадине.
В начале ХХI века в мире не осталось ни больших идей, ни больших стремлений. Не может же восприниматься целью жизни рентабельность. Человек не рождён для того, чтобы осознавать себя как небольшое, но прибыльное предприятие, в которое он вкладывает им же заработанные деньги.
Россия вошла в период стабилизации. И главный вопрос теперь – не как физически выжить в этом мире, а кем СТАТЬ в нем. Человек создан не для того, чтобы жить только ради успеха и денег и проводить отпущенные ему годы между  работой и телевизором. Наша страна всегда жила идеями, духовной борьбой, поисками смысла жизни. А сейчас мы обеспокоены другими  вопросами. «Достаточно ли хороша и престижна моя машина, какой марки мой мобильный телефон, тот ли лейбл на моем костюме, да и вообще – не считают ли меня неудачником?» - думают многие. Мы заперты в клетку денег, успеха и телевизионного экрана.
Осталась ли в нас совесть? Способны ли мы к раскаянию, жалости, состраданию? Эти чувства в нас не убиты – они подавлены. Мы воспринимаем их как слабость. Но плакать не стыдно. И нельзя считать наличие души проявлением слабости. Мир не состоит из стройных рядов младших менеджеров, которые победным маршем идут от успеха к успеху. Мир сложнее.

- П. Лунгин

Иногда люди позволяют одной и той же проблеме годами портить им жизнь, а между тем они могут просто сказать: «Ну и что». Это одно из моих любимых выражений: «Ну и что?»
«Мама меня не любила». Ну и что.
«Муж не хочет меня». Ну и что.
«Я преуспел, но до сих пор одинок». Ну и что.

Энди Уорхол, "Философия Энди Уорхола"

Писатели — особенно детские писатели — имеют обязательства перед читателями. Мы должны писать правдивые вещи, что особенно важно, когда мы сочиняем истории о людях, которые не существовали, или местах, где не бывали, понимать, что истина — это не то, что случилось на самом деле, но то, что рассказывает нам, кто мы такие. В конце концов, литература — это правдивая ложь, помимо всего прочего. Мы должны не утомлять наших читателей, но делать так, чтобы они сами захотели перевернуть следующую страницу.

из лекции Нила Геймана в Лондонском Барбикан Центре,
14 октября 2013

— Нет ни одной удавшейся человеческой жизни, Макс. Просто среди людей попадаются экземпляры, достаточно тупые, чтобы считать себя счастливыми… и умирать счастливыми. И только не говори мне, что ты им завидуешь, — не поверю!.. В любом случае тебе это не светило. Даже если бы ты посвятил всё отпущенное тебе время бесконечному исполнению твоих бесчисленных маленьких желаний, ты не смог бы спрятаться от смертной тоски по чуду — и так никогда бы и не понял, о чём тоскуешь. Нравится тебе такая перспектива?

Пока человек жив, ничего не пропало. Из любой ситуации всегда есть выход, причем не один, а несколько — и кто ты такой, чтобы оказаться первым человеческим существом во Вселенной, попавшим в действительно безвыходную ситуацию?!

Мужчина не прощает, он забывает, а женщина — она все прощает, но не забывает никогда.

Себя надо любить и хвалить. Не поручать же такое ответственное дело чужим людям

В Москве так живут, вечно ни черта не успевают, кроме самого необходимого, да и то за счет сна; здесь, кажется, нет ни одного человека, который может позволить себе спать сколько хочется, даже дети хронически недосыпают. Однажды жители этого города сойдут с ума от усталости.

Я никогда прежде тебе этого не говорил, но «Победа любой ценой» — не мой девиз. Мой девиз звучит иначе: «Победа, недорого»

Как хорошо, что некого винить,
как хорошо, что ты никем не связан,
как хорошо, что до смерти любить
тебя никто на свете не обязан

Человек есть то, что он читает.

Сумев отгородиться от людей,
я от себя хочу отгородиться.

Все будут одинаковы в гробу.
Так будем хоть при жизни разнолики!

Не в том суть жизни, что в ней есть,
но в вере в то, что в ней должно быть.

Грубо говоря, нас меняет то, что мы любим, иногда до потери собственной индивидуальности.

- Твоя инвалидность, она... Излечима?
Саймон не знает, что на это ответить, и просто молчит, понимая, насколько глуп этот вопрос. Инвалидность не может быть излечима. Только, если остаться в городе навсегда.
- Если я попал сюда, значит нет. Мои ноги мне больше не принадлежат.
Доктор говорил, что излечимо. Только нужно верить в это, как верят только безнадёжно больные. Прикрывая глаза и дрожащими руками пытаясь снова нащупать чужую руку, Хенриксон тяжело вздыхает, облизывая губы.
- А кого ты убил? - раздаётся голос Дэвида в темноте.
- Не знаю... - Саймону тяжело говорить, но он всё равно отвечает: - Наверное, самого себя.

---

В тёмном мире Саймона Хенриксона зима.
<...>
- Что смотришь? - альтер эго Хенриксона подходит ближе и чувствует запах таблеток, исходящий от Наркомании - Скажи хоть что-нибудь.
Поднимая голову к небу, тот, другой Дэвид растягивает тонкие губы в безумной улыбке и проводит пальцами по шраму от лезвия на шее. Петли там уже нет.
- Групповая терапия - опиум для никого.
- Доктор Пернелл заблуждается, что возможно вылечить тех, кто уже готов умереть.
Первую фразу прохрипел именно Наркомания. Вторую завершил за него персонаж книги Саймона.
В этот день снег в городе казался кроваво-красным.

---

Когда Дэвид сидит в своей палате отдельно от Саймона, ему хочется наглотаться таблеток снова, притворяясь, что лечение прошло успешно.

---

Когда Саймон оказывается один, он жаждет оглохнуть, чтобы не слышать громких криков того, другого парня в своей голове, который утверждает, что он болен, и что ни одна живая душа не способна исцелить его разорванную на клочки душу.

---

- Я передам её тебе... - говорит Пернелл. - Но ты должен пообещать кое-что.
Что? Лезерхофф переводит взгляд на психиатра и видит на его месте своё собственное отражение - Наркоманию. Безумный двойник приковывает себя наручниками к подлокотникам кресла и пустыми глазницами изучает девственно чистый потолок. Он говорит:
- Пообещай, что сдохнешь.
Пернелл же, в реальности, просит его не давить на Саймона, просит повременить с личной встречей.
- Пообещай, что повесишься, как только поймёшь, что все твои попытки получить покаяние - бред.
В реальности доктор хлопает Дэвида по плечу с улыбкой. Он желает пациенту удачи. Он верит в него. Вот так вот просто, вот так вот глупо. А бывшему наркоману остаётся только затравленным уставшим взглядом следить за вырастающими, словно цветы, дорожными знаками, искорёженными и ржавыми. Стрелок уже не разглядеть. Ему нужен путеводитель и проводник, иначе он заблудится в лесу из отчаяния и печали.
Например. Парень. Тот самый, с дробовиком и окровавленным лицом. Смотрящий на него сквозь тьму бесконечности. Улыбающийся искусанными в кровь губами. Больной. Псих, помешанный на убийствах. Он. Саймон. Только ненастоящий. Однако, его искусственность лишь прибавляет страха, заполняет паникой и злобой.
Дэвиду предстоит трудный путь. И Наркомания говорит:
- Пообещай, что снова сядешь в ту машину и разобьёшься. По-настоящему.
Добро пожаловать в кошмар, мистер Лезерхофф.

Посмотрите на меня, — сказала она, выбрасывая вперед свои руки, которые в этот момент показались нам ранимыми, беспомощными и красивыми. — Знаете, кто я? Просто хорошенькое, бесполезное украшение. Украшение, которое всегда верило, что найдется человек, который будет заботиться о нем. Я ничего не умею. Я даже не умею печатать. Я не знаю арифметики. Я не знаю, как вышивать красивые узоры нитками или шерстью. Такие люди не способны заработать деньги. А без них нельзя прожить, мои дорогие.