Брак даже молодых людей делает старыми, давно знакомыми…

любой здравомыслящий человек мечтает унести ноги с Земли.

- Я верю в вещи, сделанные трудом, а все вокруг показывает, сколько здесь сделано. Здесь есть улицы, и дома, и книги, наверно, есть, и широкие каналы, башни с часами, стойла - ну, пусть не для лошадей, но все-таки для каких-то домашних животных, скажем, даже с двенадцатью ногами, почем мы можем знать? Куда ни глянешь, всюду вещи и сооружения, которыми пользовались. К ним прикасались, их употребляли много столетий. Спросите меня, верю ли я в душу вещей, вложенную в них теми, кто ими пользовался, - я скажу да. А они здесь, вокруг нас, - вещи, у которых было свое назначение. Горы, у которых были свои имена. Пользуясь этими вещами, мы всегда, неизбежно будем чувствовать себя неловко. И названия гор будут звучать для нас как-то не так - мы их окрестим, а старые-то названия никуда не делись, существуют где-то во времени, для кого-то здешние горы, представления о них были связаны именно с теми названиями. Названия, которые мы дадим каналам, городам, вершинам, скатятся с них как с гуся вода. Мы можем сколько угодно соприкасаться с Марсом - настоящего общения никогда не будет. В конце концов это доведет нас до бешенства и знаете, что мы сделаем с Марсом? Мы его распотрошим, снимем с него шкуру и перекроим ее по своему вкусу.

И может ли один человек быть правым, когда весь мир уверен в своей правоте?

А в самом деле: чем пахнет Время? Пылью, часами, человеком. А если задуматься, какое оно - Время то есть - на слух? Оно вроде воды, струящейся в темной пещере, вроде зовущих голосов, вроде шороха земли, что сыплется на крышку пустого ящика, вроде дождя. Пойдем еще дальше, спросим, как выглядит Время? Оно точно снег, бесшумно летящий в черный колодец, или старинный немой фильм, в котором сто миллиардов лиц, как новогодние шары, падают вниз, падают в ничто. Вот чем пахнет Время и вот какое оно на вид и на слух. А нынче ночью - Томас высунул руку в боковое окошко, - нынче так и кажется, что его можно даже пощупать.

      Протекающая комната
      Кровать.
      Железки.
      Барахло одеяло. Лежит в железках.
      Тихо.
      Вяло. Трепет пришел.
      Пошел по железкам. Простынь постельная треплется плеском. Вода лизнула холодом ногу. Откуда вода?
      Почему много? Сам наплакал.
      Плакса.
      Слякоть. Неправда
      столько нельзя наплакать. Чертова ванна!
      Вода за диваном. Под столом,
      за шкафом вода. С дивана,
      сдвинут воды задеваньем, в окно проплыл чемодан. Камин...
      Окурок...
      Сам кинул. Пойти потушить.
      Петушится.
      Страх. Куда?
      К какому такому камину? Верста.
      За верстою берег в кострах. Размыло все,
      даже запах капустный с кухни
      всегдашний,
      приторно сладкий. Река.
      Вдали берега.
      Как пусто! Как ветер воет вдогонку с Ладоги! Река.
      Большая река.
      Холодина. Рябит река.
      Я в середине. Белым медведем
      взлез на льдину, плыву на своей подушке-льдине. Бегут берега,
      за видом вид. Подо мной подушки лед. С Ладоги дует.
      Вода бежит. Летит подушка-плот. Плыву.
      Лихорадюсь на льдине-подушке. Одно ощущенье водой не вымыто: я должен
      не то под кроватные дужки, не то
      под мостом проплыть под каким-то. Были вот так же:
      ветер да я. Эта река!..
      Не эта.
      Иная. Нет, не иная!
      Было
      стоял. Было - блестело.
      Теперь вспоминаю. Мысль растет.
      Не справлюсь я с нею. Назад!
      Вода не выпустит плот. Видней и видней...
      Ясней и яснее... Теперь неизбежно...
      Он будет!
      Он вот!!!
      Человек из-за 7-ми лет
      Волны устои стальные моют. Недвижный,
      страшный,
      упершись в бока столицы,
      в отчаянье созданной мною, стоит
      на своих стоэтажных быках. Небо воздушными скрепами вышил. Из вод феерией стали восстал. Глаза подымаю выше,
      выше... Вон!
      Вон
      опершись о перила моста... Прости, Нева!
      Не прощает,
      гонит. Сжалься!
      Не сжалился бешеный бег, Он!
      Он
      у небес в воспаленном фоне, прикрученный мною, стоит человек. Стоит.
      Разметал изросшие волосы. Я уши лаплю.
      Напрасные мнешь! Я слышу
      мой,
      мой собственный голос. Мне лапы дырявит голоса нож. Мой собственный голос
      он молит,
      он просится: - Владимир!
      Остановись!
      Не покинь! Зачем ты тогда не позволил мне
      броситься? С размаху сердце разбить о быки? Семь лет я стою.
      Я смотрю в эти воды, к перилам прикручен канатами строк. Семь лет с меня глаз эти воды не сводят. Когда ж,
      когда ж избавления срок? Ты, может, к ихней примазался касте? Целуешь?
      Ешь?
      Отпускаешь брюшко? Сам
      в ихний быт,
      в их семейное счастье намереваешься пролезть петушком?! Не думай!
      Рука наклоняется вниз его. Грозится
      сухой
      в подмостную кручу. - Не думай бежать!
      Это я
      вызвал. Найду.
      Загоню.
      Доконаю.
      Замучу! Там,
      в городе,
      праздник.
      Я слышу гром его. Так что ж!
      Скажи, чтоб явились они. Постановленье неси исполкомово. Муку мою конфискуй,
      отмени. Пока
      по этой
      по Невской
      по глуби спаситель-любовь
      не придет ко мне, скитайся ж и ты,
      и тебя не полюбят. Греби!
      Тони меж домовьих камней!
      Спасите!
      Стой, подушка!
      Напрасное тщенье. Лапой гребу
      плохое весло. Мост сжимается.
      Невским течением меня несло,
      несло и несло. Уже я далеко.
      Я, может быть, за день. За день
      от тени моей с моста. Но гром его голоса гонится сзади. В погоне угроз паруса распластал. - Забыть задумал невский блеск?! Ее заменишь?!
      Некем! По гроб запомни переплеск, плескавший в "Человеке".Начал кричать.
      Разве это осилите?! Буря басит
      не осилить вовек. Спасите! Спасите! Спасите! Спасите! Там
      на мосту
      на Неве
      человек!

I have hated words and I have loved them, and I hope I have made them right.

Like most misery, it started with apparent happiness.

Usually we walk around constantly believing ourselves. "I'm okay" we say. "I'm alright". But sometimes the truth arrives on you and you can't get it off. That's when you realize that sometimes it isn't even an answer--it's a question. Even now, I wonder how much of my life is convinced

'Don't punish yourself,' she heard her say again, but there would be punishment and pain, and there would be happiness, too. That was writing.

He stood a few meters from the step and spoke with great conviction, great joy.
"Alles ist Scheisse," he announced.
All is shit.

In years to come, he would be a giver of bread, not a stealer—proof again of the contradictory human being. So much good, so much evil. Just add water.

When she came to write her story, she would wonder when the books and the words started to mean not just something, but everything.

I'm always finding humans at their best and worst. I see their ugly and their beauty and I wonder how the same can be both.

“I think too much. I think ahead. I think behind. I think sideways. I think it all. If it exists, I’ve fucking thought of it.”
— Winona Ryder

“Write to write. Write because you need to write. Write to settle the rage within you. Write with an internal purpose. Write about something or someone that means so much to you, that you don’t care what others think.”
— Nick Miller

Какой-то мудрец сказал: если мы не покончим с войнами, войны покончат с нами.
И будущее, наше будущее, расстилается перед нами, как бесконечный туннель метро. И может быть, однажды, мы заслужим свет в конце этого тоннеля.

«Вот и сейчас я вам покажу в нежных звуках жизнь, которая покорно и радостно обрекла себя на мучения, страдания и смерть. Ни жалобы, ни упрека, ни боли самолюбия я не знал. Я перед тобою – одна молитва: «Да святится имя Твое»
Да, я предвижу страдания, кровь и смерть. И думаю, что трудно расстаться телу с душой, но Прекрасная, хвала тебе, страстная хвала и тихая любовь. «Да святится имя Твое».
Вспоминаю каждый твой шаг, улыбку, взгляд, звук твоей походки. Сладкой грустью, тихой, прекрасной грустью обвеяны мои последние воспоминания. Но я не причиняю тебе горя. Я ухожу один, молча, так угодно было богу и судьбе. «Да святится имя Твое»
В предсмертный печальный час я молюсь только тебе. Жизнь могла бы быть прекрасной и для меня. Не ропщи, бедное сердце, не ропщи. В душе я призываю смерть, но в сердце полон хвалы тебе: «Да святится имя Твое».
Ты, ты и люди, которые окружали тебя, все вы знаете, как ты была прекрасна. Бьют часы. Время. И, умирая, я в скорбный час расставания с жизнью все-таки пою – слава Тебе.
Вот она идет, все усмиряющая смерть, а я говорю – слава Тебе!..»
А.И.Куприн "Гранатовый браслет"

Дай Бог, чтобы тебе никогда не пришлось думать о ком-нибудь столько же, сколько я думаю о тебе.
Джонатан Сафран Фоер "Жутко громко и запредельно близко"

— Магия, — повторяет человек в сером костюме, и в его устах слово звучит как насмешка. — Где ты видишь магию? Это то, как устроен мир, просто лишь немногие об этом задумываются. Оглянись вокруг, — говорит он, обводя рукой сидящих за столиками посетителей. — Никто из них и понятия не имеет о границах возможного, и что хуже всего, попытайся ты просветить их на этот счет, они не станут тебя слушать. Им хочется верить, что магия — это не что иное, как хитроумный трюк, потому что, случись им поверить в ее существование, они начнут бояться собственной тени и перестанут спать по ночам.
Эрин Моргенштерн «Ночной цирк»

И скоро не осталось ничего, кроме обрывков слов, разбросанных у нее между ног и вокруг. Слова. Зачем им вообще надо существовать? Без них ничего этого бы не было. Без слов фюрер — пустое место. И не было бы хромающих узников, нужды в утешении или в словесных фокусах, от которых нам становится лучше.
Что хорошего в словах?
Маркус Зусак «Книжный вор»

Иногда прочтешь книгу, и она наполняет тебя почти евангелическим пылом, так что ты проникаешься убеждением — рухнувший мир никогда не восстановится, пока все человечество ее не прочитает. Существуют произведения вроде «Царского недуга», о которых не хочется говорить вслух: это книги настолько особые, редкие и твои, что объявить о своих предпочтениях кажется предательством.
Джон Грин "Виноваты звезды/Ошибки наших звёзд"

Разве писание не есть разновидность того же парения, доступная форма полета, не чудо воображения?
Иэн Макьюэн «Искупление»

Так называемый реальный мир - это во многом иллюзия, вы не находите?
Эндрю Уилсон "Лживый язык"

— Золотые руки всегда холодны, а женские горячи. — Холодные руки сжались еще туже, а горячие били его по лицу, стряхивая слезы с глаз.

Дж. Мартин

«Мадмуазель Альбертина уехала!» Насколько страда­ние психологически сильнее, чем сама психология! Только что, осмысливая свое душевное состояние, я думал, что разлука без последнего свидания – это как раз то, о чем я мечтаю, я сопоставлял небольшие удовольствия, какие доставляла мне Альбертина, с богатой палитрой влечений, которым она препятствовала, и сознание, что она живет у меня, мое угнетенное состояние дало им возможность вы­двинуться в моей душе на первый план, но при первом же известии об ее отъезде они не выдержали соперничества – мгновенно улетучились, я переломился, я пришел к выво­ду, что не хочу больше ее видеть, что я ее разлюбил. Но слова: «Мадмуазель Альбертина уехала» причинили мне жгучую боль, я чувствовал, что мне с ней не справиться, я должен был прекратить ее; испытывая такую же неж­ность к самому себе, какую испытывала моя мать к уми­рающей бабушке, я шептал себе слова утешения, какими успокаивают любимое существо: «Потерпи минутку – мы найдем тебе лекарство; не волнуйся – мы тебе поможем».

До сих пор я видел в Альбертине разрушительную силу, подавляющую мою личность, подавляющую мое восприятие действительности; те­перь же я видел в ней прочно прикованное ко мне странное божество с невыразительным лицом, до такой степени от­четливо отпечатавшимся в моем сердце, что, если это бо­жество от меня отделится, если это божество, которое я едва различаю, от меня отвернется, то это причинит мне невыносимую муку, а значит, оно жестоко, как смерть.